Правильные книги почти всегда написаны от третьего лица. Недавно встретила потревоженную мысль, гуляющую на просторах Интернета, падающую, но ещё живую, — что Хэмингуэй, чью фамилию, кажется, невозможно научиться писать правильно, был больше человеком, чем писателем, и в этом была его сила — одна прочитанная его книга не даёт мне права рассуждать, но это легко проецируется на Генри Миллера, чьи «Сексус» и «Плексус» отлично эту мысль развивают. Миллер, казалось бы, удивительный писатель — хватает одну строку и тащит её сколько пожелает, затем также неожиданно бросает мысль и хватает другую, и так всю книгу, соединяя несоединяемое: как будто кирпичи кладёт, только в итоге получается не ровная стена дома, а целая Китайская, на которую смотришь через искривлённое стекло вазы, то есть она шатается-шатается, но ты точно знаешь — никогда не упадёт, но и качаться не перестанет.

Всё написанное от «я» — зыбко; эту мысль мне успели привить на коротких сценарных курсах, но там понятна причина — в литературе же, которая к кино отношения не имеет, тоже наблюдается заметный скос: «я» мешает даже самому лучшему писателю, о новичках говорить не приходится вообще, во всяком случае, если без «я» можно обойтись, лучше от последней буквы отказаться. «Я» красивая, как мои любимые «ю» и «м» — в них словно все звуки этого мира столпились внутри и при произнесении «люююба», «май» или тёплого слова «юность», которое способно долго не отпускать — в этих звуках так много детской радости, запаха клевера, космической полифонической улыбки, и «я», значением определяясь, звучит тем прекраснее, чем прекраснее человек, который его произносит. В литературе, в рецензиях, или даже в сообщении блога, которое может запросто и обойтись, но всё равно требовательно пищит как птенец в гнезде — всё это так же легко обходится без «я», как без остальных букв алфавита. Миллер же, едва перестающий употреблять, сразу становится каким-то совершенно сумасшедшим, и сквозь прозу его, которая — с одной стороны, призвана его образ вытрезвить в читательских пьяных умах, но с другой — которая только и делает, что убивает эту зыбкую разницу между человеком реальным и человеком из вымышленного, из головы; сквозь это пробираясь, всё равно натыкаешься на дверь с огромным амбарным замком. И это приводит к тому, что его автобиография, усиленная «я», хотя и приобретя от этого всю полифонию голоса предков, выбрасывает как наживку образы людей, которые, такое ощущение, становятся и твоими друзьями, при этом ты остаёшься за бортом, принимая лишь косвенное, тягучее, но жалкое участие.