Нам внятно всё:
И острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений.
(А. БЛОК, «Скифы»)

5 августа 1943 года после жесточайшей битвы на Курской дуге был освобождён мой родной город Орёл. Мы с мамой почти сразу едем из эвакуации туда, так как получили известие о тяжёлой болезни бабушки.

Город брали наши танкисты, многие из них погибли. Их память город чтит свято: во многих скверах на постаментах застыли навечно отреставрированные танки.

Ещё одна тяжёлая новость: после освобождения в результате оговора был осуждён дедушка, ст. 58; он погиб в орловской тюрьме (реабилитирован в 1993 г.).

Дедовский дом разрушен. Живём в чудом сохранившемся флигельке рядом с развалинами дома. Семья из четырёх человек: бабушка, мама, мой двоюродный брат, студент железнодорожного техникума, и я. Брата забрала мама, съездив за ним в Липецк; его отец из-за плохого зрения не призывался в армию и работал на оборонном заводе; потеря зрения прогрессировала, дядя почти ослеп. Семья была в бедственном положении, и бабушка с мамой взяли на воспитание одного из двоих детей.

В 1943 году я пошла в школу. В классе висит плакат: скорбная немолодая, одетая в тёмное женщина заклинает: «Воин Советской армии! Спаси!»

Писали мы чаще на газетах (не было тетрадей, вообще бумаги), катастрофически не хватало учебников. Тёте каким-то чудом удалось достать для меня учебники за второй класс, она переслала нам их по почте, но их подменили на 2 экземпляра подходящей по размеру книги «Как закалялась сталь» — на чёрном рынке учебники ценили значительно выше, на вес золота.

В городе боятся эпидемии брюшного тифа, как могут, борются со вшивостью. Раз в месяц загоняют санитарные поезда, переоборудованные под душевые, в тупики железнодорожной станции. Главное, что в составе поездов есть прожарочные, и пока мы моемся, обрабатывается высокой температурой наша одежда.

Приходят похоронки на отцов и других родственников моих одноклассниц. И многим из нас, в том числе и мне, ещё предстоит ощутить на себе всю меру горечи слова «безотцовщина».

Чуть ли не каждая молодая женщина, оставшаяся в оккупации, не важно, была ли она на работах в Германии или оставалась дома, имеет ребёнка от немца. Для себя я раз и навсегда ответила на вопрос: «От кого эти дети?» — «Они от войны, от судьбы». К чести орловчан, я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь напоминал или укорял ребятишек их происхождением.

Под Орлом находился лагерь военнопленных. Рядом его кладбище, которое росло стремительно.

Кто-то из одноклассниц (а я учусь в женской школе) приносит семейную фотографию: папа, мама и двое детей. Все одеты красиво, непривычно, у женщин волосы не зачёсаны назад, а уложены колбаской от лба к темени. Спрашиваем: «Кто это?». Ответ: «Немцы. Я выменяла фотографию на репчатый лук. Немец через ограду показал мне фотографию и сказал, что отдаст мне, если я принесу лук». В немецком лагере началась цинга. Вот и персонифицировался враг. Вместо обобщённого фрица, очень удачно названного И. Эренбургом в противовес русскому ивану, он стал человеком, отдавшим самое дорогое, и отложился в моём детском сознании неожиданно шевельнувшейся жалостью. Начинает проясняться, что война — это трагедия всех воюющих, а не только своих.

Так выглядели освобождённые города. На фото Киев

Мой первый театральный опыт, как я осознала позже, связан с Германией. В один из канунов годовщины Октябрьской революции мы втроём — мама, брат и я — идём на спектакль по пьесе Ф. ШИЛЛЕРА «Коварство и любовь». Представление дают в сохранившейся от бомбёжек части Дома учителя; оно костюмировано, но без декораций. Играют выжившие учителя — участники довоенного театрального кружка.

Родом из войны и моя первая художественная галерея — то, что осталось от фресок на стенах разрушенной церкви Иверской Божьей Матери. Из земли выступают остатки стен, кажется, что ты окружена идущими людьми, потому что видны практически одни ноги не выше колен: сандалии на босу ногу, подолы цветных хламид…

Уже когда я училась в Москве в МАИ — другие события продвигали меня в понимании Германии.

Первое — возврат немцам Дрезденской галереи. В конце войны она оказалась в СССР. Перед отправкой обратно её выставили на всеобщее обозрение в одном из музеев Москвы. Две ночи мы стояли в очередях, чтобы дважды пройтись по залам. Сонные, оглушённые, счастливые причастностью к мировому искусству*.

Второе. Выходит фильм «Нюрнбергский процесс». Навсегда врезается в память сцена: Марлен ДИТРИХ в роли жены приговорённого к казни через повешение немецкого генерала просит Спенсера ТРЕЙСИ, играющего члена международного трибунала от США, заменить повешение расстрелом, то есть сделать его не таким унизительным. Она говорит, что муж не преступник, а военный специалист. Глаза женщины, которая отлично понимает, что мужа она теряет навсегда, и страстно хочет, чтобы он ушёл достойно...

1984 год. Я готовлюсь к стажировке в Высшей экономической школе им. Б. Лойшнера в Берлине. Учу язык. В базе французский. Преподавательница на первом занятии просит написать список априори знакомых немецких слов. Он впечатляет, приближаясь у меня к 400, но обладает одной особенностью — слова по преимуществу милитаристские, настоящий вермахт: хайль, хенде хох, коммунистен, комиссарен, юден… Значит, постижение языка идёт через историю Отечественной войны, кинематограф…

На первой беседе с деканом факультета, где мне предстоит стажироваться, говорю: «Я не сразу согласилась ехать в ГДР, ведь на фронте погиб мой отец». В ответ слышу: «Фрау Галина, у нас похожие судьбы, мой отец был коммунистом и погиб в лагере Заксенхаузен в 1940-м».

Я видела концентрационные лагеря: Саласпилс, Освенцим, Заксенхаузен. Да, возмездие за это — неотвратимо. Но оно приходит слишком поздно.