17 апреля — Родительский день. Мы, друзья-математики, едем на кладбище. Возложили живые цветы на могилу нашего Шамиля Абдуловича Даутова. Поклонились Виктору Михайловичу Бусаркину. Рядом — Зорий Яхнин. Тоже — наш. В каком году это было — в 1964-м? Время Космоса, Атома, Поэзии, Будущего! У нас — вечер поэзии. Яхнин в возрасте Христа, Солнцев на 7 лет моложе, красавцы, интеллигенты, поэты в окружении литературных девиц. Яхнин восторжен, стремителен. Солнцев тих, стихи негромкие, вкусные. Мы — молоды, ревнивы и злы. Солнцев: «Здравствуйте, коллеги!" Мы возмущено шумим: «Аксенова цитируете? Гусь свинье... Коллега нашелся...» Оказалось, коллеги: Зорий, правда, окончил Московский институт культуры — гуманитарий. А Рома — физический факультет Казанского госуниверситета и работал по распределению в нашем Политехе. Мы: «Солнцев — это псевдоним? У Катаева заимствовали? А Зорий — от зорь или от зоркого, или, может, взорлить хотите?» Яхнину нравится Евтушенко: «Его огненный росчерк — Евг. Евтушенко!». Солнцеву — Вознесенский: «Как я люблю твои нежно сложенные веки, жарко и снежно, как сны, на мгновенье, навеки!». На записку «Как вы относитесь к Булату Аккуджаве?» Рома пробормотал, что человеку, не знающему фамилию Булата, он отвечать не будет. Я прошу его прочесть про «паромы, лениво шлёпающие на Луну»; он не помнит собственные стихи, читает про вдохновение, «когда перо раздваивается, как женщина перед любимым...» Как долго пишется стих?» Рома: «Иногда сразу. Помните, когда в Испании началась война, Светлов сразу, за 20 минут написал «Гренаду»...» «Неправда! — ликует всезнающий — и всепомнящий —Суховольский. — «Гренада» написана в 1926 году, лет за 10 до Франко!»
Вопрос: «Можно сразу любить двух?» Зорий: «Нет. Правда, возможна отложенная любовь, к которой вновь возвращаешься...» Роман: «Можно... Жизнь.» На следующий день узнаем, что им оплатили поэтический вечер, что они зарабатывали у нас и на нас, и это нас возмущает.
Бондаренко-старший рассказывает, как в одной компании в Академе среди физиков-демиургов-богов Рому спросили: «А Вы чем занимаетесь?» — «Стихи пишу…» — «Ну, стихи-то мы все, что вы делаете, я спрашиваю».
А потом мы привыкли, что Роман Харисович — поэт, прозаик, драматург (как вовремя он попал с «Торможением в небесах» с Самойловым и Куравлевым в главных ролях), эссеист, критик, политик, депутат, участник съезда (с трибуны съезда на всю страну говорил от Красноярского края). Вася Пономарев удивлялся, что Солнцев озабочен поиском героя, а над ним живет Ореховский — узел проблем современности, Гамлет, Паниковский и Король Лир в одном лице, а Роман его не видит. Неприспособленный в быту Ореховский даже затопил раз писателя — не видит!
Солнцев по-сыновьи нежно относился к Астафьеву, а с Зорием —разошлись. Когда ВСЕ НАЧАЛОСЬ…, когда все побежали из партии (а была она одна), Зорий, бывший всегда беспристрастным, вдруг вступил в коммунистическую партию, принципиально.
Когда-то на весь Красноярск был один поэт — Игнатий Рождественский (про гудки пароходов, про караваны барж, про озера в тундре, про «Столбы»). Он тоже был ревнив к молодым, потом, постарев, с удовольствием стал опекать смену. Его звали Дед. Таким Дедом стал и Солнцев, основав свой журнал «День и ночь» и ведя одно время поэтически-познавательную рубрику на телевидении. Мы потом у него же и публиковались.
Прощай, Роман. Роман Харисович Солнцев, хотевший, чтобы людям было празднично, ощущавший изначальное родство с цыплятами, с теленком, у которого рога маленькие, как пистолетные пули, со всем живым, что возилось, дышало на все километры вокруг. У тебя на Новый год шли дожди, теплые, непонятные. Мрачные иконы были похожи на закопченные сковороды. А Россия на географической карте, как гармонь алая — от плеча до плеча. Яркое звездное небо поворачивается, словно башня танка, и палит золотая пушка к четырем утра. В черной тарелке репродуктора музыка тараканом шуршала, а снег блистал за розвальнями, гладкий, как ноготок.
Ты любил грызть мороженый хлеб, превращавшийся в нечто звонкое, черно-серебряное, сказочное. Ты пил, и вода синяя, ледяная, словно в сердце втекала. В нас та же кровь, что и в тебе — красно-красная таинственная жидкость, которую, если нужно, смешиваем в одной вечной чаше — в земле Родины. А стадо коров в воде стоит, и сомы их молоко сосут. А в степи утром солнце яркое, ломится, как бульдозер. А до урожая — два уважая, три нагибая. Нет над Москвой звезд — она своим сиянием гасит звезды. А на Севере тундра оживает — грязно-зеленая, как залегшая армия. Ругать аэродромомать! Плечо матери, жесткое, как седло. Рухнул на лежанку, как к магниту прилип. Будто я кукушонок, и меня крохотная воробьиха откармливает и откормить никак не может…
В «63-м» возвращаемся с кладбища. Шум, музыка. И информационная врезка: «… после долгой и продолжительной… известный… Солнцев.. панихида…» Как?! Ведь мы его недавно… Ведь мы с ним только что…
«Может, рядом с Зорием похоронят…»
А все же он лукавил с Вознесенским. Есенин, Есенин был его любимый поэт, никого он столько не цитировал…
кафедра высшей математики ИЕиГН