Город золотой

В одном из номеров журнала «Афиша» появилось 11 рассказов о Москве, написанных разными писателями, драматургами, поэтами и другими авторами о том, что Москва «чуть ли не единственная, лишённая собственного мифа». Красноярск, на мой взгляд, тоже его лишён, он с каждым днём всё больше наполняется неестественными характеристиками и притворяется. Легче снять скальп с чужого города, будучи гостем; в своём либо начинаешь глубоко цепляться за ненужное, либо поверхностно говорить о главном.

Когда спрашиваешь о городе знакомых, часто они словно читают невидимое пособие для экскурсоводов, перечисляя: памятник Поздееву в центре города — финальная точка на карте паломничества к блестящему носу; часовенка на главной горе, перенесённая когда-то на бумажную десятку; Столбы, неразрывно связанные с детскими впечатлениями и клещами; центр города ночью, особенно после Нового года, когда фейерверком горят на несколько километров самые разные огни. Ещё городские сумасшедшие: всем знакомый мужчина на улице Мира, днем сидящий с протянутой рукой, а вечером на собранные деньги идущий в драматический театр; черёмушкинский Роман, бегающий вдоль дороги мотоциклом, соблюдающий правила дорожного движения.

Красноярск никогда не был «моим» или «не моим» городом, если задумываться об этом с той пафосной интонацией, с которой обычно говорят питерцы. Город просто неразрывно всегда был со мной. В детстве казался огромным — тот маршрут, который я теперь проделываю каждый день (правый берег – Свободный), был путешествием в другое измерение. Тогда ещё Взлётка не была сильно застроена, и туда можно было по Октябрьскому мосту проехать на трамвайчике №8, погулять между двумя домами по заросшим тропинкам и уехать обратно. Чуть позже город сжался до размеров нескольких зданий — школы, музыкалки, бассейна. Теперь он весь у меня на ладони, кажется микроскопическим муравейником, люди прячутся в маленьких коробках с четырьмя стенами, по вечерам несут домой веточки и сахар, гасят свет в 22 часа. Город кажется серым, очень логичным, прямым и напряжённым. Многолюдным. Пустым.
Все смотрят с разных сторон на этот муравейник. Каждый ездит своим маршрутом домой. Курит на своём балконе, смотрит на свой двор. Ходит на свою работу, гуляет по коридорам университета, техникума, залам разных кинотеатров. Слышит свои звуки и видит свой ограниченный мир. Всё сливается в едином противоречии, которого, возможно, не существует для половины населения: город под лупой распадается на две части — левый и правый берега, между ними то линиями, то буквами «у» или «о» разливается незамерзающий Енисей. Всё дальше и дальше два берега разъезжаются друг от друга. Левый оживляется, населяется, взрывается жизнью. Правый сереет, стареет, на окраинах становится пусто. Левый по сравнению с ним как воскресенье по отношению к остальным дням недели.

Самое же интересное — промежуток между этими двумя мирами. Стоишь на острове Татышев, на голом днище котловины, когда далеко вокруг лес зданий, на мосту — стада автобусов, в ушах дикий гул машин, в сердцевине пустыня. Особенно это заметно зимой: тонкие деревья, каток, на котором катается 4 человека, замёрзшая остановка, мимо которой мчатся автомобили. Самый правдивый вид на город — оттуда. Если взглянуть на правый берег, видны краны-жирафы, спальный район с пятиэтажками. На другом берегу – бывшее самое высокое здание, «Июнь» на горе, отражающийся в Енисее. Ещё один тонкий срез — на острове Отдыха, справа недавно застроенный жилой комплекс, слева администрация и крутящееся летом колесо обозрения. И только оттуда всё видно в настоящем свете, слепок с города можно сделать именно там.

Сердце этого города уже давно утонуло в фонтанах, закрутилось в карнавальных шествиях, рассыпалось на тысячу ярко горящих ночных огней и затерялось где-то на краешке. В небе над университетской горой, в двухчасовой пробке в час пик, в этой случайной прогулке по Татышеву. Это сердце где-то потерялось, просто никто уже не думает его искать.

Олеся ПОЗДНЯКОВА

Похожие материалы