Словесность — прибыльная сфера

Суперфинал Всероссийского конкурса на лучшее владение русской речью, который прошёл в Санкт-Петербурге в рамках IV фестиваля «Русское слово» и был организован Российским обществом преподавателей русского языка и литературы, принёс доценту кафедры журналистики ИФиЯК Людмиле Андреевне ВИНСКОЙ победу и очередной ноутбук. Второй по счёту в этом году.

Первый она получила в конкурсе эссе, состоявшемся во время «Дней русской словесности», которые прошли в апреле этого года в Сибирском федеральном университете.

— Теперь я могу с уверенностью утверждать, что словесность — прибыльная сфера, — шутливо говорит Людмила Андреевна. — Два современных ноутбука за семь страниц текста убедили меня в том, что жанр эссе, видимо, близок мне, хотя до прихода в СФУ его не было в моём творческом арсенале. Спасибо Российскому обществу преподавателей русского языка и литературы, а также отделению филологии СФУ за то, что втянули меня в конкурсы… Питерское задание было достаточно сложным, потому что тему эссе предлагали организаторы. «Сохранение ценностей и традиций русского мира: вклад поколений» — такая тема подходит больше для трактата, на мой взгляд. Но тем интереснее было работать…

Эта осень принесла нашей коллеге ещё несколько призов — сотовый телефон и две персональные экскурсии: в дом Александра Сергеевича ПУШКИНА на Мойке, 12 и в Царское Село.

— Я была в конце октября на Международных Скандинавских чтениях в Датском институте культуры, когда из Стокгольма пришла весть, что мой рассказ «Алина — мать солдатская» стал лауреатом литературного конкурса «Чувство родного слова», который проходил в столице северного королевства под патронажем старейшего в Швеции российского общества «Русский Салон», его возглавляет моя тёзка — княгиня Демидова-Лопухина. Именно эта победа и принесла мне в качестве награды камерные — без огромной толпы экскурсантов — визиты к Пушкину (как будто в гостях у него побывала), ну и телефон, в котором чего только нет. Он вполне может при необходимости заменить компьютер, — сказала Л.А. Винская. — Вещественные призы, не скрою, приятны. Но гораздо приятнее во время таких состязаний общение с людьми, для которых слово — великая ценность. И не менее вдохновляющий аспект — общение с самим словом. Это сродни таинству…

Татьяна ПОПОВА, преподаватель кафедры журналистики
Фото Эрика Свенссона

Предлагаем вашему вниманию тексты-лауреаты — эссе и рассказ.

Путь к небесной России

Утро. Сквозь лёгкий туман пробиваются золотыми рапирами солнечные лучи – тонкие, сверкающие, чистые. И диковинные птицы ликующе носятся над Ильинским лугом древнего Суздаля… Да это же птицы-слова! Русские слова, которые греют душу и от которых пасмурный день становится солнечным. Я всматриваюсь и вслушиваюсь в птиц... Они поют вразнобой, но их пение завораживает… Голубушка. Душа моя. Мил друг. Сударушка. Берёзонька. Полюшко... Всё просто, но так дивно, ни одной фальшивой ноты. Откуда они принесли эту песню? Боже мой, да, конечно же, из той, небесной, России…

Но вдруг раздаётся выстрел. Ещё и ещё! Они смешиваются в ожесточенную пальбу. Дивные птицы падают одна за другой. И когда пороховой дым рассеивается, я вижу над Ильинским лугом вороньё – наглую крикливую орду. И уже черным-черно от неё в небе, а дивная песня русских слов сменилась белибердой…

«Бойфренды, гёрлы – дуйте в шопы! Шопинг – лучшая тусовка. Там трузера и шузы с лэйблами! Наши бренды – отныне рашен тренды. Вечером разлетаемся по пабам! Адреналин! Драйв!»

Эти черные вороны заклевывают, пикируя, последних птиц, обитавших веками над Ильинским лугом. И птицы-слова скукоживаются, обугливаются, рассыпаясь в прах и пепел. Они исчезают!

Я просыпаюсь в холодном поту – от страха и бессилия, что не могу защитить их. Слава Богу, это всего лишь страшный сон. Пора на работу…
В маршрутке, спешащей к университетскому городку, любуюсь золотом осени. Лес, точно терем расписной… Как хорошо, что кто-то придумал русский язык! И вдруг меня бьет кувалдой по затылку очаровательное создание: глазки голубенькие, личико в завитушках, сотовый телефончик подле ушка. С виду ангел ангелом. «Слушай, летом дайвингом занималась. Такой экшн! – стрекочет она в трубку. – А теперь снова тягомотина – гранит науки. На пати сегодня подгребешь? О’кей, как всегда в прайм-тайм. На ланче и перетрём, куда мне идти. В менчен… Тьфу ты! В мерчендайзеры, провайдеры, хэндмейкеры, спичрайтеры. А может, в риэлторы… Ха-ха! Тогда эсэмэснешь мне короткий месседж? Океюшки?»

Вот это конструкция! Я оглядываюсь. Какой же это ангел? Это ворона – черней египетской ночи. Клюёт бедную русскую словесность прямёхонько в сердце, и хоть бы хны! Это не ангел. Это – киллер! Ага, вот и я заговорила на языке сомнительного свойства. Правильно бабушка Анисья внушала мне: что дурно, то и потешно. Впрочем, какая уж тут потеха! Плакать хочется. А еще хочется иногда собрать носителей такого языка в шопе, пабе, на пати или саммите и прикрыть их всех сверху мощным слоем трэша и пусть они там чатятся, слушают свои синглы, саунд-трэки, накачиваются адреналином… «Эсэмэснешь мне короткий месседж…» Это же высший пилотаж! В страшном сне такая фигура не приснится, а тут наяву. И как объяснить этой лингвистической вороне, что sms - Short Message Service – уже заключает в себе «короткое сообщение». Что за комиссия, Создатель!..

…А за окном мелькает бунинский лес-терем и словно успокаивает меня: месседжам-стервятникам не заклевать русский язык. Он – птица высокого полета, воронам на его высоту не забраться: крылья не те. Да и без боя русский язык свою высотку не сдаст: такая дружина стоит на страже. Вон и Ломоносов, и Пушкин, и юный Лермонтов, и граф Толстой, и царственная Ахматова… Несть им числа. Непобедимая армия. И каждый ее боец внёс свой вклад в национальное достояние русского мира. А ведь именно русский язык и есть национальное достояние, он определяет самобытность нации. Да, нация нынче чуток растерялась. Но язык-то остался, он никуда не делся. И не исчезнет, пока есть книги, а в этих книгах – слова, от которых «горло перехватывает». От слов героев Павла Санаева – «Похороните меня за плинтусом» – тоже горло перехватывает, но не так, как от слов Бунина. И там, и тут простота. Но какая разница меж ними! «Иди жрать, сволочь, скотина!» - это у Санаева. «Лес, точно терем расписной», – это у Бунина. Язык лирического героя Бунина – вклад в сокровищницу русского мира. Язык, насаждаемый героями Павла Санаева, – это мусор или как бы сказала девушка из маршрутки – трэш. А мусор и ценность – две вещи несовместные. Но ничего… Хоть и настигла нашу нацию болезнь – речевая анемия, – выздоровление наступит. Ну не способны пока многие из нас духовно осмыслить то, что видят вокруг. И потому не в состоянии пока облечь свое видение в дивные слова, возвышающие человека и в горе, и в радости. Но разве зря старались представители ушедших поколений, оставившие нам несметные богатства? Озарение должно наступить, рано или поздно. Ведь наступило же оно там, где, почти всё было растоптано, разрушено, стерто с лица земли. И казалось, не найдётся у людей сил, чтобы вернуть из небытия храмы, колокола, иконы… да и саму веру православную. Но секрет-то в том, что Церковь (как вера, как духовное состояние) не в брёвнах, а в рёбрах. Храм разрушить можно. Но духовность и дух истребить нельзя: хоть малое зёрнышко да уцелеет.

…Горящим (именно – горящим) летом 2010-го судьба занесла меня в старинный город Вязники, что на Владимирщине. Добирались мы туда с друзьями сквозь огонь и дым: пожары кое-где вплотную подступали к дороге. Мы спешили на заседание штаба по воссозданию в городке ансамбля Казанского собора, разрушенного богоборцами. Что же это за романтики такие, думала я, вытирая слезящиеся от едкого дыма глаза. Считать не умеют, наверное. Деньжищ-то надо ого-го! Только на колокольню потребуется 11 миллионов, а тут целый ансамбль. Романтиками оказались самыми что ни на есть прагматиками. Попечительский совет возглавляет почетный гражданин Вязников, известный в городе строитель Петр Михайлович Муллер. Под его руководством в Вязниках построено столько объектов – устанешь перечислять. «Тут всё моё», – смеётся Петр Михайлович. Его правая рука – Вера Константиновна Иванова, кандидат физико-математических наук. Это она нынче общественница, а в недавнем прошлом – специалист по электронной аппаратуре для подводных лодок и самолетов. Вот такие романтики! Они уже сумели заложить на Соборной площади восьмигранный фундамент для колокольни. Казалось бы, что – всего-навсего фундамент. А ведь это тоже вклад в сокровищницу русского мира. Представители одного поколения разрушили не просто красоту, сотворенную их предками – талантливыми зодчими. Они тем самым пытались истребить дух православия. И думали, что им удалось сделать это. Но прошло много лет, и представители другого поколения повернули колесо истории вспять. Крутить его трудно. Но они крутят, возвращаясь на круги своя и заодно возвращая к чистым истокам своих сограждан.

«С Божьей помощью многие препятствия преодолеваются. К тому же, в городе находится Казанская чудотворная икона, которой без малого 400 лет, ¬– сказал мне уроженец тех мест – протоиерей Владимир Соловьев. – А ведь Казанская всегда была спасительницей России в самые трудные времена. Казалось, гибель Русского государства неминуема, но свершалось чудо, и враг отступал».

У каждого поколения свой враг. И не только внешний. Врагов внутренних и в собственном стане достаточно. Они, пожалуй, пострашнее будут любых иноземных неприятелей. Вот и в стане русского мира нынче не всё ладно. Одолела орда русский язык. Надеяться на чудо или отбиваться?

…А за окном маршрутки мелькает осенний лес. Дивно! И я невольно начинаю бормотать себе под нос: «Лес, точно терем расписной, \ Лиловый, золотой, багряный, \ Веселой, пестрою стеной»…

Поняв, что читаю вслух, замолкаю, и вдруг девчонка, сидящая сзади меня, рядом с той, что просила «эсэмэснуть короткий месседж», начинает подсказывать, видно, по студенческой привычке: «…Стоит над светлою поляной. \ Березы желтою резьбой \ Блестят в лазури голубой… \ Как вышки, елочки темнеют, \ А между кленами синеют \ То там, то здесь в листве сквозной \ Просветы в небо, что оконца. \ Лес пахнет дубом и сосной, \ За лето высох он от солнца, \ И Осень тихою вдовой \ Вступает в пестрый терем свой»...

– А я тоже Бунина люблю. Одно такое стихотворение написать, и ничего больше не надо, – запросто говорит она.

– Так напиши!

– Может, и напишу, – легко согласилась она и начала смотреть в окошко. Эта девочка развеяла все мои сомнения. Да – вороньё, да – тренды и транши, да – экшн. Но это всё мусор. Им не восхищаются. Когда-нибудь выйдут вот такие девочки и мальчики и уберут его. А Бунин останется. Им будут восхищаться всегда. И может, та, которая твердила про месседж, сделает свое открытие родного языка. Ведь и соотечественники – не чета ей – не сразу осознали истинную цену того богатства, которое передали им как наследство их предки. Даже Иван Сергеевич Шмелев – в рассказе «Русская песня» – признавался, что почувствовать особый мир слов заставил его простой маляр, любивший петь.

«Впервые тогда, на крыше сеней, почувствовал я неведомый мне дотоле мир – тоски и раздолья, таящийся в русской песне, неведомую в глубине своей душу родного мне народа, нежную и суровую, прикрытую грубым одеянием. Тогда, на крыше сеней, в ворковании сизых голубков, в унылых звуках маляровой песни приоткрылся мне новый мир – и ласковой и суровой природы русской, в котором душа тоскует и ждет чего-то… Тогда-то, на ранней моей поре – впервые, быть может, – почувствовал я силу и красоту народного слова русского, мягкость его, и ласку, и раздолье. Просто пришло оно и ласково легло в душу. Потом – я познал его: крепость его и сладость. И всё узнаю его…»
Попробуйте сказать лучше!

Душу убить нельзя: она – бессмертна. А душа русского народа – русский язык. Вот и делайте вывод. Но даже бессмертная душа нуждается в защите. Так что впору созывать ополчение. И сражаться. Сдаваться нам нельзя. Геройство? Да какое уж тут геройство! Просто отступать некуда. За нами Россия.

Та, небесная, Россия.

Алина – мать солдатская

Всем матерям, потерявшим своих сыновей, и всем солдатикам нашим, сгинувшим в Афгане, Чечне и других «горячих точка», посвящаю. С любовью и великой скорбью. Автор

Он появился в казарме под вечер – за плечами рюкзачок, в руках странный потрепанный футлярчик. И всем сразу стало весело. Никто даже толком не понял, почему при виде этого долговязого белобрысого парня дотоле хмурая солдатская братия пришла в добродушнейшее расположение духа, сразу забыв об изнурительном марш-броске под палящим солнцем да еще с полной выкладкой. Парень стоял на пороге, смотрел на всех ясными голубыми глазами и улыбался так, будто только и мечтал всю жизнь, чтобы очутиться среди них в этой – будь она неладна! – горячей точке.

– Привет, братцы! – приятным баритоном поприветствовал всех новичок. И в ответ услышал сначала дружное ржание, а потом нестройные приветствия. Тут уж каждый старался – как мог.

– Здорово, родственничек! Гостинцы-то привез? Делись по-братски! Ну давай, брательник, вливайся в коллектив... Братцы – это кролики, а мы тут – братки, браток!.. Ты откуда такой вылупился? Слушай, да тебе форму-то по спецзаказу надо шить – для дистрофиков особо высокого роста. Ну ты и каланча, служивый! Тебе тут надо будет на полусогнутых бегать: а то снайперша какая положит на тебя глаз, и каюк... А у тебя сил-то хватит автомат таскать? Или, может, ординарца наймешь, маменькин сынок? – и гогот после каждой реплики сотрясал стены унылой казармы, будто тут работала целая бригада юмористов.

Парень слушал всю эту какофонию без всякой обиды. Он даже и не думал никого останавливать. Подошел к столу, расстегнул рюкзак и вытащил оттуда огромный пакет. Казарменный воздух в одночасье наполнился божественным ароматом, и несколько голосов удивленно и восторженно с какой-то недоверчивой интонацией протянули: «Пиро-о-о-жки-и-и!? Дома-а-а-шние!»

– Пирожки-пирожки! – сказал парень. – Ешьте. Это мама настряпала. Говорит, угостишь товарищей. Прямо в аэропорт привезла, с пылу с жару. Еще теплые, наверное.

Серега с любопытством наблюдал за новичком: откуда такой свалился на их голову. Сразу видно: хлипак. Ну да ничего не поделаешь, будет с ним хлопот, ясен пень!

– Слышь, маменькин сынок! – окликнул он странного солдата, который, прижав футляр к груди, стоял и с радостью наблюдал, как исчезают его пирожки. – Ты вот тут располагайся рядом со мной. Не обижаешься, что маменькиным-то тебя сразу прозвали?

– Так я и есть маменькин сынок, – просто ответил тот. – А вообще-то меня Иваном зовут.

– Ну колись, Иван-царевич, кто таков, откуда родом?

– Из Зареченска. Я там в музыкальном колледже учился, да вот не доучился. Призвали.

– А почему маменькин, а не папенькин?

– Отец бросил нас. Я его и не помню, маленький был. Так что я маменькин сынок в чистом виде. У нас с матерью нитка.

– Какая нитка? – вытаращил глаза Сергей, подумав, что ко всему прочему, новичок еще и умом немного того… слабоват.

– Невидимая. Мы связаны. Если я помру, то и мать не проживет больше трех дней. Я это чувствую. И наоборот. Так что мне никак нельзя на тот свет, мама-то у меня еще молодая.

– Ты, брат, загнул… Помрёт… Не больше трёх суток…

– Ничего я не загнул. Однажды я на физкультуре руку сломал, так у матери сразу же в руке такая боль началась, что даже пришлось к врачу бежать. А если у меня башка начинала болеть, то и у нее раскалывалась. Мы как одно целое. Только нас двое.

– Хватит сочинять.

– Ничего я не сочиняю, – миролюбиво возразил Иван. – Вот познакомишься с ней и сам увидишь. Жалко ее. Теперь совсем одна осталась. Алина – мать солдатская

– Какая Алина?

– Звать мою маму – Алина. Просто у Некрасова есть поэма «Орина – мать солдатская». Похоже ведь: Алина – Орина? И у обеих сыновья солдаты, и звать их Иванами. Только у Орины Иван помер, как только из армии вернулся…

– Да типун тебе на язык! Не каркай!

Только тут Серега вспомнил, что пирожков-то он еще не попробовал и обратил внимание на странную тишину. Солдатики уже отвалили от стола и блаженно потягивались на своих койках. Рюкзак был пуст. Казалось, братия слопала содержимое вместе с его ароматом.

– Это называется, брат, не щелкай клювом, – рассмеялся Иван, достал из футляра балалайку и заиграл что-то быстрое и озорное, и в казарме снова наступило веселье.

Иван оказался совсем не маменькиным сынком. Хилый с виду, а жилистый. Ему хоть пять километров броска, хоть пятнадцать. И с оружием он управлялся ловко, и стрелял лучше всех. И вообще оказался мировым парнем. Он знал, кажется, все песни, и по вечерам устраивал концерты по заявкам к вящему удовольствию сослуживцев. А Серега, сам того не замечая, привязался к этому странному нескладному пацану, и частенько беседовал с ним за жизнь. Сам он вырос в детдоме, куда его определила мать-пьяница, написав отказную, и поэтому Ивановы рассказы о матери казались Сереге чем-то нереальным, но очень притягательным.

Однажды они вдвоем попали в переделку. Серега совершенно случайно краем глаза увидал, как из-за угла полуразрушенной хибары появился какой-то боевик с автоматом и навел его на Ивана, который сидел на бугорке и щурился, беззаботно глядя на солнце. Серега в мгновение ока кинулся на тщедушную фигурку друга, и они покатились по склону, а в это время по бугорку полоснула автоматная очередь. Иван сразу и не понял, что произошло, а когда разобрался, то сказал Сереге тихо и как-то повелительно:

– Теперь ты – мой брат. А моя мать – твоя мать. Ты понял? Я ей всё напишу. И в случае чего, ты ее не бросай. Ты же мой старший брат, получается. А если один из братьев погибает, второй о матери заботится.

– Болтун ты, Ваня, – ухмыльнулся Серега. – Ты же меня уверял, что мамка твоя без тебя и трех дней не протянет.

– Да. Вот эти три дня ты должен будешь о ней заботиться. Чтоб не одна была. Ну мало ли что… Видишь, если б не ты, этот хмырь раскроил бы меня только так. Горячая точка, брат. Но теперь я заговоренный: снаряд два раза в одну воронку не попадает.

– Эх ты, стратег! Человек – не воронка. В него и три раза снаряд может угодить.

Как в воду глядел Серега. За несколько дней до его дембеля Ивана убили. Поехал он с другими бойцами в соседнее село, а там засада. Никого в живых не оставили бандиты. Груз двести в Зареченск поручили сопровождать Сереге. Он всю дорогу перебирал слова, которыми ему придется утешать рыдающую мать, вспоминал своего несуразного доброго друга, которому уж явно не место на войне. Да и кому на ней место-то?

Слова не понадобились. Утешения тоже. Серегу встретила в аэропорту красивая спокойная женщина. Обняла, будто знала сто лет, поговорила с офицерами военкомата. Потом подошла к гробу сына, постояла, погладила рукой, резко повернулась и кивнула Сереге на серую иномарку: «Поехали!» Машину вела спокойно, уверенно. Видно было, со скоростью она на «ты».

Похороны были назначены на завтра, но Алина, к удивлению Сереги, начала ходить с ним по каким-то конторам, они что-то оформляли, подписывали, снова куда-то ехали, снова подписывали. Когда, наконец, оказались в небольшой трехкомнатной квартире, Алина сказала: «Сереженька, теперь это и твой дом. Вот ключи. Вот дарственная. Не потеряй. Давай спать. Завтра тяжелый день».

Однако ничего тяжелого, как неприязненно подумал, наблюдая за Алиной во время похорон Ивана, для нее не было. Она и слезинки не проронила. Только постояла у гроба и снова положила на него свою тонкую красивую руку. «Помрет она на третий день, как же! Разбежалась! – снова со злобой подумал Серега, и в сердце его внезапно вспыхнула горькая обида за друга. Он припомнил, как тот говорил: «Я твой брат, а моя мать – твоя мать». Нет уж, хватит с него и родной матушки. Эта, хоть и не пьяница, наоборот вся из себя, но жить он с ней под одной крышей не станет. Алина – мать солдатская. Мать её!.. Он круто повернулся и пошел к выходу. Он хотел в тот же день уехать из Зареченска, но билеты были только на завтрашний вечер. Серега пристроился в комнате отдыха, а с утра пошел бродить по городу, с удивлением узнавая многие места: так здорово, оказывается, Ванька рассказывал ему про свой Зареченск. Он и не заметил, как очутился возле дома, где жил его армейский друг. Возле подъезда суетился народ. Серега увидел машину «скорой помощи» и какая-то сила толкнула его вперед. Соседка Алины по площадке, баба Даша, увидав его, запричитала:

– Да где ж ты, сынок, пропадал-то? Она тебя ждала-ждала. Увезли сердешную…

– Кого? Куда? – выдавил из себя Серега, уже зная ответ.

– Кого-кого! Алину. В реанимацию городскую повезли. Уж сильно плоха, врачи сказывали. Довезут ли…

Серега выцепил взглядом «Жигули» с мирно дремавшим за рулем водителем, тот, видно, ждал кого-то, рванул дверь и, падая на сиденье, рявкнул: «В реанимацию! Гони!» Мужик за рулем испуганно вскинулся и, ни слова не говоря, крутанул ключ зажигания.

В больнице Серега несся по коридорам и лестницам, не обращая внимания на пытавшихся остановить его врачей и нянечек. «Мать у меня помирает!» – кричал он, и все отшатывались от этого решительного бледного парня. В палате вокруг Алины колдовали кардиологи, а она лежала на высокой кровати такая же красивая и спокойная, какой увидел ее Серега в первый день. Он бросился к ней и начал целовать ее маленькую изящную руку. Алина открыла глаза и улыбнулась. «Ты где пропадал-то всю ночь, сыночка, Серёжик?» – спросила она слабым голосом. И от этого обращения никогда им не слыханного – сыночка, Серёжик, от ее ласкового слабого голоса у него перехватило дыхание, и он виновато и хрипло выпалил: «Гулял, мама…» – «Эх ты, гуляка, – она снова улыбнулась. – Я уж думала и не увидимся. А ты молодец, успел. Ванечке-то привет от тебя передавать? Он меня заждался. А я припозднилась –тебя ждала. Просьба у меня к тебе. Если сын родится – назови Ваней. Обещаешь?» Серега кивнул и вдруг добавил: «А дочку назову Алиной. Обещаю». Он ткнулся губами в ее щеку и в то же мгновение ощутил, что у него нет на свете никого роднее этой практически незнакомой ему женщины, и всем своим существом почувствовал: Алина – мать солдатская, как называл ее Ваня, это и есть его, Сереги, настоящая мать. Он услышал будто откуда-то издалека: «Прощай, мой мальчик…» Кто-то из врачей начал поднимать его: «Всё, парень, держись. Отлетела ее душа».

Серега вышел в коридор, сел на диванчик, стоявший у окна, и горько-горько заплакал, как не плакал никогда в жизни. «Видать, мать-то сильно любил, повезло ей на сына, – вздохнула дежурная медсестра. – Вот и будет тебе заступница на небесах. Царство ей небесное!»

Похожие материалы