26 апреля 1986 года на Чернобыльской АЭС произошла катастрофа, потрясшая весь мир. Более 600 тысяч человек было задействовано в ликвидации её последствий. Экономический ущерб измеряется миллиардами… Прошло 25 лет, но о трагедии помнят во всём мире. А я записал рассказ о ней своего отца Бориса Иосифовича Сендерского, ликвидатора катастрофы, врача–радиолога. За выполнение своего долга он был награждён орденом Мужества.

В конце ноября 1986 года меня вызвали в военкомат и сообщили, что я уезжаю в Чернобыль, где мне предстояло служить в должности врача-радиолога Сибирского полка. Я на тот момент работал врачом на «скорой помощи», а двумя годами ранее прошёл двухмесячную специализацию по радиационным катастрофам.

Из Красноярска мы вылетели командой из 22‑х человек — офицеры запаса из химвойск, рядовые запаса, водители. Добрались до Белой Церкви, и там пришлось пробыть несколько дней из-за сильного гололёда. Но вскоре машины за нами пришли, и мы отправились в военный лагерь близ Черемошни. Там уже были выстроены два щитовых домика для офицерского состава и стояли ряды универсальных вагончиков с печным отоплением для рядовых. В каждом батальоне была своя баня. Я поселился вместе с другими врачами — стоматологом и терапевтом. Мой предшественник, радиолог из Омска, страшно обрадовался моему приезду — замены он ждал уже две недели. Довольный, повёл меня по своим «владениям».

Полковой медицинский пункт занимал половину щитового штабного домика, в котором и располагался кабинет радиолога, ставший с этого дня на какое-то время моим. Там было всё необходимое для работы оборудование. Рабочий день врача-радиолога начинался в пять утра, при том что общий подъём был в шесть. Завтракали и выезжали на станцию.

Наш полк стоял в тридцатикилометровой зоне, и по прямому расстоянию от лагеря до Чернобыля было около 27 км. Но мы ездили окружной дорогой, и этот наш ежедневный путь растягивался на 80 км.

К тому же была зима, гололёд, машины двигались со скоростью не больше 30 километров в час. Добирались часа за два с половиной. Проезжали могильники, огромные территории, заставленные брошенными автомобилями. Всё это было заражено, не подлежало вывозу. Возле города Припять на балконах домов висело бельё, которое уже никто никогда не снимет… Ощущение — неприятное, как будто вмиг все вымерли.

В мои первостепенные обязанности входила работа с личным составом. В общей сложности, у меня был 21 выезд в Зону и три выезда в город Чернобыль.

Рабочий день на АЭС длился шесть часов с перерывом на обед, но вся продолжительность рабочего дня была более 12-ти часов. Работали без выходных. Пункты питания полка были организованы в одной из школ Припяти, в специально отмытом помещении. Всё было завешено полиэтиленом. Кормили очень хорошо.

До часа ночи мне редко удавалось переделать все дела. Каждое утро на столе у начальника штаба должна была лежать составленная мною схема облучения личного состава за день. Каждый вечер «секретчики» приносили ко мне в кабинет собранные индивидуальные дозиметры-накопители, мы вместе снимали с них показания и записывали, потом эти дозиметры возвращались. По этим данным я и составлял ежедневно общую схему облучения. Выявленные случаи переоблучения, свыше 25 рентген, приравнивались к ЧП, мы сразу же выводили человека из Зоны. Лучевая болезнь развивается после облучения в 50 рентген. Нормальной была ситуация, если человек получал в день по 1–2 рентгена.

В январе я ездил в Чернобыль на семинар для радиологов, где нам показывали секретные карты распространения радиоактивного облака — куда оно пошло, какие были выбросы. Вначале говорили только о радиоактивном йоде, потом стали говорить о цезии и стронции. В завершение сказали, что и полоний попал в атмосферу. У всех этих веществ разный период полураспада. Но даже на этом семинаре нам не до конца рассказали обо всём. К примеру, про стронций и цезий нам рассказали лишь, что они оседают один — в мышцах, другой — в костях, и всё. Я немного о воздействии радиации знал и до этого, со времени учёбы, и с собой взял тетрадь, которую вёл тогда на курсах. Поэтому знал больше. Кстати, я потом эту тетрадь следующему радиологу оставил.

Кроме работы с личным составом приходилось и другими делами заниматься. К примеру, в начале января 1987 года было принято решение валить «рыжий» лес (хвоя деревьев порыжела от выбросов радиоактивной пыли). Нужно было очистить просеку в 25 метров. Мне командир сказал: «Ты радиолог, у тебя аппарат, вот ты первым и пойдёшь!», хотя я призывался как врач-радиолог, а не как разведчик. Личный состав тоже не был приспособлен к физической работе такого плана, в него входили, в основном, водители и химзащита. Но все были вынуждены это делать. Ситуация осложнялась тем, что стояла очень холодная погода (до -30С), снег — по пояс, работать нужно было в поролоновых зелёных респираторах. От паров разгорячённого работой дыхания респираторы покрывались сосульками, и радиоактивная пыль попадала внутрь. Многие стали жаловаться на кашель, у некоторых стал пропадать голос, в том числе и у меня. Через какое-то время шептала добрая половина личного состава. Особисты запретили врачам ставить диагноз «радиационный ожог», приходилось писать банальные вещи — ларингит, фарингит и прочее. Лечили как респираторное заболевание тем, что было — аспирином, парацетамолом. Вообще же, надо сказать, медикаментов в распоряжении врачей было достаточно, в этом плане снабжали неплохо.

В Чернобыле я пробыл три месяца, до 2 марта 87‑го. Менял меня красноярский радиолог Виталий Горелик. Я тоже прождал замену около двух недель. По документам я получил дозу облучения 17,4 рентген.

Несмотря на выполнение печального «правительственного задания», у нас были маленькие радости. Одним из таких приятных событий считаю встречу Нового 1987 года. Пусть у нас был сухой закон в зоне Чернобыля, но на нашем столе красовалась бутылка «Золотого советского шампанского», привезённого кем-то из Киева. Нас было 15 человек, а бутылка одна, — но это было не важно. Важна причастность к общему празднику. Мы все ждали, что впереди у нас ещё будет долгая и интересная жизнь…