Десять дней я не знала, с чего начать. Свежие, ещё живые воспоминания схлёстывались и переплетались, не давая начальному слову уверенно отпечататься на бумаге и не быть нервно зачёркнутым впоследствии. С чего начать, если речь идёт и о проекте «Ангарский словарь» со всеми его сложностями и научными целями-задачами, и о диалектической практике филологов-второкурсников со всеми прелестями студенческих экспедиций?..

Как мы оказались в другом мире

Всё началось с того, что 29 июня на собрании по практике наша группа разделилась на два лагеря. Первому была обещана захватывающая практика в городе, с двухнедельной миссией — то ли по сбору интересных названий городских фирм, то ли по переписыванию древних рукописей. Второй имел название «Ангарский словарь» и сулил четырнадцать с половиной часов до Кодинска, недельное проживание на банках тушёнки (мы перестраховались и взяли около десяти штук; съели три) и разговоры с бабушками и дедушками — переселенцами из уже сожжённых деревень Кежемского района, на месте которых скоро разольётся рукотворное Богучанское море. Мы (Саша РЫБАКОВА, Валя АДЖАМЯН, Лиза МИКАЛАУСКАЙТЕ, Марина СЫРОМЯТНИКОВА, Настя МАЛИНИНА и я) прибились к последнему.

Лёд тронулся: билеты были куплены, сумки собраны, карандаши заточены, и 1 июля на автобусе доисторического вида группа отчаянных студенток во главе с доктором филологических наук Ольгой Викторовной ФЕЛЬДЕ отправилась собирать диалекты земли кодинской.

Вы знаете, кодинские бабушки якают. «Сядят» на деревянных стульях за усыпанным печеньем и конфетами столом в местном музее и якают. И «ш» у них твёрдое, поэтому — «шшытоводы» и «выташшут». И ударения не всегда «наши»: ездили они на «кОнях» и много «килОметров». Но — вот лингвистический парадокс! — все говорят «красИвее», «класть» и «надевать».

В первый день мы познакомились с уроженками разных деревень (Банчиково, Рожково и др.), которых «сослали» в Кодинск в восьмидесятых-девяностых годах. Тогда строительство ГЭС только начиналось и воспринималось с воодушевлением: в одной из комнат музея висит старая, чёрно-белая фотография ребятишек с большой белой надписью «Мы тоже строим Богучаны». Сейчас иначе: «Уехали больше двадцати лет назад, а всё равно жалко. Охота назад, и всё».

Рассказывали о рыбалке, о том, как «выскакнули» замуж (никаких белых платьев и лимузинов: расписались в местной администрации, посидели за столом вечером — вот и вся свадьба), о войне и о девяностых. На вопрос «Когда СССР разваливался — страшно было?», одна из бабушек ответила: «Трудно, но не страшно. Страшно — это когда везут похоронку».

Пьём чай, говорим о «ранешной», деревенской жизни, в которой труда и горя было не на одну, а на целых сто судеб. Но старушки говорят о прошлом легко, без надрыва, вспоминают частушку, от которой мы переглядываемся и смущённо смеёмся. Они одёргивают друг друга, конфузятся и просят частушки не печатать и в кино это не показывать: «Внуки увидят». Хотя непечатное, резкое слово в фольклорном контексте кажется удивительно органичным, словно по-другому и не скажешь.

Первый вечер был самым чинным и самым «рабочим»: уставшие после местных американских горок из гравия, мы расшифровывали то, что записали диктофоны за два часа. Разделили поровну: 20 минут на нос растянулись на четыре часа непрерывной работы у каждой; спать мы легли около трёх ночи. Именно в этот день мы поняли, что нам «так это всё интересно», «ой, надо» и записали неповторимый интонационный перл, который нужно слышать. В письменном виде он выглядит прозаично: «Да я-то убяху!»

На следующий день мы пошли в Кежемский историко-этнографический музей, когда-то созданный самими кежемцами. Глаза вволю нагляделись на чучела животных, среди них встретился смешной заяц: кажется, щёлкнешь пальцами перед носом — побежит; туда, где нет плана электрификации всей страны. А вот и по-музейному чистенький уголок деревенской избы, нехитрая крестьянская утварь и рыбацкие снасти… Ловили на лету новые для нас, но такие привычные для ангарцев слова: перемёты, заездок, волосянки, бродни... Воодушевление, с которым экскурсовод Галина Григорьевна рассказывала нам истории деревень Приангарья, вызывало уважение: как любят здесь свою малую родину, как гордятся своей самобытностью!

И поют. Разливаются широким, как Ангара, многоголосием, вытягивают самые высокие и спускаются в самые низкие ноты. Почти не фальшивят. Поют душевно, складно, хорошо. В их песнях чувствуется особенный деревенский дух: короткие строки с повторами и незамысловатыми рифмами рассказывают о простой человеческой жизни, знакомой каждому, кто когда-то любил, терял, страдал и был счастлив. Мы выучили две и плакали под одну.

Вообще, живут здесь спокойно, не торопясь. На первый взгляд, у наших новых знакомых нет проблем. Но это — только так кажется: несколько деревень со своей историей, могилами, воспоминаниями и родными местами уже ушли под воду, оставив в сердцах кодинских переселенцев щемящую грусть о земле своего детства, о невозвратном. Впрочем, они сильные, они справятся. Им трудно, но не страшно. Ведь «страшно — это когда везут похоронку».

Негласной целью всех наших посиделок в музее было напроситься к бабушкам в гости и разговорить их по одной. Вместе они, конечно, чувствовали себя увереннее, но делились на «заводил» и тихих; получался сумбур (к концу второго дня мы составили универсальную схему застольной рассадки кодинских бабушек). Сначала они стеснялись и ловко уводили разговор в сторону, но потом согласились. Мы разделились на группы по два-три человека, договорились на ближайшие дни и пошли наносить визиты.

В Кодинске другое небо. Оно шире, облачнее, ярче; оно заставляет дышать глубже. В Кодинске другой воздух. Мы поняли это, когда шли к дому нашей третьей типичной ангарки... Звонок в дверь. «Подарочный» зефир и диктофоны наизготове.

— Здравствуйте!

…Позже, разглядывая фотографии и слушая рассказы, я обнаружила всю свою «диалектологическую дремучесть». Пытаясь выудить из Валентины Васильевны диалектные слова, я спрашивала: «А шапка у вас эта как называлась? А лодка?» Шапка, как это ни странно, называлась шапкой, а лодка — лодкой; Валентина Васильевна иногда смотрела на меня, как на душевнобольную. Девочки долго смеялись над моим: «А штанишки из чего делали?» Сидя за хлебосольным хозяйским столом, я узнала о примете: «Если не пьёшь, — замуж не выйдешь».

Дорожная лирическая

Чем можно заниматься в дороге? Смотреть в окно, дремать, неудобно изогнувшись, чувствуя на коленях чью-то голову, не зная, куда деть руки

и почему ноги стали вдруг такими длинными. Спать, просыпаться и снова смотреть в окно: как смешиваются в одно большое чернильное пятно сосны и ели, мелькают изломленные частые берёзы, врываются в глаза огромные поля и небо, похожее на застывшее море в облаках.

В пути были остановки: короткое водительское «10 минут», и ты вываливаешь измученное тело на дорогу, машешь руками, прыгаешь и дышишь воздухом. Иногда свежим. Смотришь на изжелта-розовый с голубоватым отливом рассвет неподалёку от деревушки, в которой, рассказывает словоохотливая попутчица, в одном «казённом доме» живут зэки и, случается, бегут, бегут бедолаги на вольную волю. Задумываемся о бдительности.

Мы ехали в северный город и взяли с собой много тёплых вещей, но Кодинск встретил нас сорокаградусной жарой. Вскоре поняли: о бытовых трудностях вспоминать не придётся. Шесть студенток в однокомнатной квартире с холодильником, ванной и достаточным количеством спальных мест. Надо ли говорить, что нам было больше чем хорошо? (Пользуясь случаем, передаю привет министерским чиновникам, которые заботятся о стройности студентов, проходящих практику вне города: нам выделили, как и положено по смете, 50 рублей на человека в день). Все «полевые» деньги (а это больше двух тысяч на шестерых) мы потратили в три дня. Да здравствуют родители — лучшие спонсоры в мире!

Утром четвёртого дня мы двинулись в путь, который лежал через красавицу Ангару, сосновые леса и раздольные луга Кежемского района. И вскоре совершили открытие № 1: менталитеты городских и деревенских жителей отличаются безмерно. Приехав в село Заледеево, мы взяли в сельсовете несколько адресов и пошли, что называется, «наугад». Первая же бабушка оправдала наши надежды на гостеприимство более чем полностью: впустила весёлую и пытливую толпу, снаряжённую камерой, диктофонами, блокнотами; предложила чаю и «самодельного» квасу, показала огород и потаённые уголки дома. В Заледеево мы записали, пожалуй, самые интересные рассказы. Про охоту на медведя, про красную рыбу да про верную любовь до гробовой доски.

А дальше, через ромашковые поляны, путь наш пролегал в дивный Чадобец. Эта деревенька стоит на самом берегу Ангары. Вертишься волчком, пытаясь ухватить панорамной съёмкой как можно больше реки, — и не хватает: она простирается далеко за пределы возможностей техники — широкая, вольная. На просторах вокруг неё люди дышат другим воздухом (чистым-чистым), их кормит река и свой огород, они живут дольше и не торопясь: средний возраст «наших» бабушек приближается к восьмидесяти.

Мы остановились на базе отдыха, расположенной рядом с жилыми домами. Одна из женщин сама вышла к нам — узнать, кто такие, зачем приехали, — провела по всей деревне, охотно отвечая на наши вопросы, и завела в гости к знакомым. И «Ангарский словарь» пополнился новыми текстами, в которых что ни слово — золото.

Чадобец подарил нам открытие № 2: чем меньше, дальше, закрытее населённый пункт, тем шире, ближе, открытее люди.
Чадобским вечером мы отмечали восемнадцатилетие Лизы. Дым костра, шашлыки и букет роз, подаренный самим главой района… Узнали, что различными модификациями слова мокчён (прозвище коренных ангарцев, в переводе с русского на русский — «пескарь») в Кодинске можно назвать всё что угодно.

Возвращаясь домой, думали почти об одном и том же: как здорово, что нельзя предугадать всего, что будет; как здорово, что 1 июля мы ещё не знали о том, как будем скучать, уезжая. Темнело — мы слушали что-то очень нежное и ловили ощущение отчаянной тоски — смесь радостного восторга и тревожной грусти.

Соня ПОСТНИКОВА