Если за все эти годы что-то в памяти напуталось — прошу извинить. Но на данный момент мои воспоминания выглядят так.

Нас было 60 человек (две группы по 25 поступивших + резерв, кандидаты, которых должны были зачислить окончательно или отчислить по результатам первой сессии; кстати, не помню, чтобы кого-то сразу отчислили, хотя потом несколько человек ушли).

Нам выделили по одной аудитории на группу на Маерчака, 6. Там тогда учились биохимики, а филологов первоначально присоединили к юрфаку. Юрфак располагался с старинном знании на Мира, 49; но туда мы ездили только на физру в зале и на факультетские вечера, где юристы принимали нас как нежелательных чужаков.

Пять лет фактически в одной аудитории, по-спартански. Единственная собственная не арендованная локация отделения – кабинет русского языка и литературы. Там в многочисленных шкафах вроде как хранились архивы, материалы практик. Занятия в кабинете получались более камерные, и он был «нашим», казался уютным.

Учились всегда во вторую смену, что по факту занимало весь день, но придавало распорядку жизни что-то богемное (до сих пор мне кажется подвигом начинать рабочий день, скажем, с 8 утра).

В потоковых аудиториях сидели за длинными партами по трое. Интересно: кто с кем сел в первый месяц — как правило, с тем и дружил все студенческие годы. Конечно, кто-то уже был знаком. Ольга Иваненко с Аллой Водолеевой, обе из 10-й школы¹, сидели вместе — и махнули мне рукой, приглашая быть третьей. Так и осталось на все годы учёбы, а с Аллой — на всю жизнь.

У нас были разномастные преподаватели: разные школы, разный стиль преподавания. Сразу чувствовалось, кто с бэкграундом педа (диктовка), а кто — из МГУ (как преподаватель иностранной литературы утончённая Ольга Асписова²). Как теперь понятно — преподаватели тоже притирались друг к другу, им было интересно стоять у истоков, образовываться в коллектив. Изначально их было человек 8-10, но по мере появления новых дисциплин и нашего перехода с курса на курс возникали новые лица — и это всегда было событием: Шмелёва, Паперный, Редько, Савельева.

Трагедией стала смерть Ивана Ивановича Литвиненко³, заведующего нашим отделением: он был в летевшем в Иркутск и разбившемся самолёте. Официально о таких вещах тогда не сообщали, только в университетской газете некролог и слова прощания; у нас был траур.

Не буду описывать тогдашние впечатления от своих однокурсников, тем более с годами всё менялось. Кто казался смешным, потом мог оказаться близким по духу, почти родным; кого не замечал — неожиданно раскрывался. Оглядываясь назад, можно удивляться, насколько в ту эпоху «тоталитаризма» все выросли разными, особенными (сейчас молодёжь кажется примитивнее; но, наверное, это не так). Не сказать, что мы поголовно дружили, скорее, держались небольшими группами. Того единодушия, чувства сообщества, воодушевления, как у студентов 60-70-х, уже не было в 80-е. Но и никакой автономности тоже; дружелюбие, расположение и интерес друг к другу с годами только росли⁴.

Первый год мы не вылезали из библиотеки (нам давали большие списки литературы) и не пропускали занятий. А потом… Не все лекции казалось нужным слушать, по некоторым достаточно было переписать конспект, что я и делала, особо ценя конспекты Лены Осетровой, подробные и аккуратные. Неизменно посещала, кажется, только Шмелёву и Лозинского^{5, 6}.

Когда мы были на втором курсе, умер Брежнев. Это стало потрясающим событием для страны. О генсеке, конечно, никто не сожалел, но было ясно, что привычный мир закончился. Так и случилось.

Из памятного, но касающегося только меня.

Помню у Бытевой⁷ мы сдавали теорию языкознания, там было две какие-то разные концепции, а мне показалось: так нет же между ними противоречия, зачем эти учёные из пальца высасывают споры! И я объединила две точки зрения в одну, «непротиворечивую». Бытева это сочла чуть не кощунством.

Наталья Анатольевна Редько была специалистом по англоязычной драматургии, а я подготовила для ответа на второй вопрос (по выбору) Теннесси Уильямса, нравился мне тогда «Трамвай Желание», «Стеклянный зверинец». Но Редько отнеслась к этому ревностно — и я с недоумением (в кои-то веки готовилась и любила) получила оценку меньше, чем рассчитывала.

Вообще памятны сессии. Ещё один экзамен, у Миры Сергеевны Савельевой. Она тогда приехала в первый раз из Казани, прочла лекции, должна была выставить оценки и уехать. Зима, на улице минус 40, а у меня температура под сорок. Но поехала сдавать, на такси, поддерживаемая старшей сестрой — другого преподавателя не предполагалось, и хвост не у кого было бы ликвидировать.

А закрывая долги по физре, помню, пришлось у юристов на Мира мыть сауну (удивилась, что в принципе она обнаружилась в учебном корпусе — видимо, для борцов после их тренировок). Говорят, другие мыли автомобили преподам.

Курсовая по литературе (на 3 курсе?). Не помню руководителя, какая-то новая дама⁸. У меня тема «Бесы» Достоевского, и в тексте курсовой я не раз цитировала Новый Завет. Преподаватель на консультации говорит: «Эти цитаты вы, конечно, взяли из каких-то литературоведческих статей, а ссылки только на главы и стихи». А я отвечаю: «Да, потому что это собственно из Евангелия, оно у меня дома есть». Действительно было: обгорелое, без начала, какие-то баптисты принесли соседке-инвалиду. Но преподаватель удивилась. Такое время: не предполагалось духовной литературы на руках.

Не могу не сказать о Татьяне Викторовне Шмелёвой. Я имела специализацию секретаря-машинистки (получила ещё в учебном комбинате школьницей, помните такую форму профориентации советских детей?). И меня вместо колхоза и один раз вместо практики оставляли работать на кафедре, печатать методички. Т.В. понравилось, как я напечатала её брошюрку (не так много ошибок, видимо, как обычно у машинисток). А потом она обнаружила, что я прогульщица (не по её дисциплинам, а вообще). И говорит: «Зачем вам университет? У вас прекрасная профессия, вот и работали бы». Это меня задело, и задание по её семинару я постаралась сделать на совесть. Но в целом Т.В. все годы в университете, да и после относилась ко мне с такой необъяснимой деликатностью и бережностью, что это стало, пожалуй, главной памятью сердца о филфаке.